В этой поездке на скором поезде из Парижа в Кёльн, в которой я следовал вместе с моим другом графом Д’Онсью, произошло следующее: на перроне стояли 12-13-летние молодые француженки, ревевшие от боли прощания с первой любовью к немецким друзьям, и махавшие им вслед рукой. Эти парни были шесть или восемь недель гостями в их семьях. Целый школьный класс четырнадцати- или пятнадцатилетних старшеклассников из Гамбурга были распределены по французским семьям. Теперь они направлялись обратно в Гамбург.
Так как я мало спал в последнюю ночь, то сразу заснул в своем купе. В 9.30 я проснулся от того, что мой друг толкал меня в ребро. Ещё в полудрёме я услышал в громкоговоритель слова французского машиниста, который просил, если есть в поезде врач, пожалуйста, пройдите в такое-то купе. Мы сразу побежали и через несколько купе увидели немецкого парня, который только что пережил судорожный припадок (Grand mal¹⁰⁷ — приступ) и только что очнулся от бессознательного состояния. В таких случаях обычно по рации вызывают скорую помощь к следующей станции, которая должна будет доставить пациента в ближайшую больницу. Такое распоряжение ожидали теперь и от меня.
На основании того, что я наблюдал на перроне, ситуация мне была полностью ясна. Мне не хватало только конфликта разлуки с чувством изоляции и конфликта невозможности кого-то удержать в объятиях для окончательного суждения. Поэтому я подсел к юноше, который правда всё ещё был централизован (находился в полной мобилизации, готовности), но уже с достаточно нормализованным кровообращением, и спросил его, давно ли у него эти приступы. Он сказал: «Уже год». С тех пор он пережил два или три таких приступа. Я спросил его, что произошло перед первым приступом. Он сказал: «Ничего». (Это было и так и не так.) Тогда я спросил его, что было самым страшным в его жизни, что он перенёс. Он сразу же вздрогнул при этом вопросе, я это заметил. Его испуг показал мне, что я был на правильном пути. Юноша сказал: «Ничего». Потому что рядом была учительница и в дверях стояли одноклассники. Учительница это поняла, когда я сказал, что он думает правильно, именно это я и имел в виду. Она деликатно вышла и закрыла за собой дверь. Мы остались одни. Теперь юноше не надо было бояться опозориться перед одноклассниками (такой большой 14-летний юноша не должен бояться…)
Он рассказал мне, что то, что ему сразу пришло в голову, это «машина скорой помощи». Год назад его увезли в больницу с гриппом и высокой температурой. Но самое страшное было, это полная изоляция, панический страх, страх быть оставленным всеми. Его везли с сиреной и с мигающими синими огнями 20 км через весь Гамбург, с головной болью и гриппом, и полного страха перед тем, что может его ожидать в больнице. Это было год назад. Один или два дня спустя, когда всё опять было в порядке, у него случился первый приступ эпилепсии в больнице. Такие ситуации панического страха, оставления одного, покинутости и изоляции повторились, правда, менее драматично, ещё два раза. Каждый раз с ним случался приступ после того, когда уже всё было нормально.
Я успокоил юношу и объяснил ему, что боль расставания с французской семьей (в ней он себя хорошо чувствовал), и особенно с ревущей на перроне французской подругой того же возраста, с которой он познакомился в этой семье и в которую он в свои 14 лет по-своему спонтанно влюбился, вызвала в нем снова это чувство потерянности и изоляции. Так же как тогда, когда его почти час одного везли в скорой помощи с сиреной и с синими мигающими огнями через большой Гамбург. Он сказал: «Да, было точно такое же чувство, как тогда». Но в поезде он снова влился в свой класс, его гамбургский мир впустил его обратно, и конфликт был быстро разрешён.
Пришел французский начальник поезда и спросил меня, нужно ли юношу отправлять в больницу. Я сказал: «Нет, всё в порядке». Юноше я сказал, чтобы он пошел в вагон-ресторан и выпил чай или кофе. Он сказал, что у него больше нет денег. Я дал ему 5 марок, два одноклассника подхватили его, и под триумфальные крики вся банда направилась в вагон-ресторан. Смысл рекомендации был в том, чтобы затормозить чрезмерную ваготонию и свести возможное повторение припадка к минимуму. Самое страшное, что могло бы произойти с юношей, это то, что на глазах у своих одноклассников его снова с сиренами и мигающими синими огнями и снова целый час везли до следующей неврологической клиники, опять одного, но теперь во Франции, — почти точное повторение его шокового переживания год назад в Гамбурге. Тогда он на всю жизнь мог бы остаться эпилептиком.
Я объяснил учительнице взаимосвязи и попросил позаботиться о нём. Со временем, когда он подрастёт, он наверняка будет испытывать меньше страха от оставления его одного. Вот и весь секрет «эпилепсии подросткового возраста». Кроме того, я дал ей почитать свою книгу и сказал, что если она прочитает главу об эпилепсии и поймет её, ей станут тоже ясны эти взаимосвязи. Тогда она сможет понять происходящее, которое только что разыгралось здесь в поезде и закончилось благополучно только по счастливой случайности на грани катастрофы для юноши.
Она сказала: Где есть сегодня ещё врачи, которые интересуются душой и человеческими страхами и знают, как с этим обходиться?» Я сказал: «А кто посылает нам паршивых карьеристов, по характеру самый негативный отбор молодежи, в медицинские университеты, с «5» в аттестате из-за успешного ж…лизания всем учителям?» Она задумалась: «Возможно, Вы правы».
¹⁰⁷Grand mal = генерализированный приступ эпилепсии